Людмила Куликова. Рассказы Опции

[LudmilaKulikova]

Издательство R.G.Fischer (Франкфурт-на-Майне) оформило на своём сайте четыре эксклюзивных авторских странички. Одна из них посвящена моему рассказу:

http://www.fischermedien.de/buecheronline/.../kulikovar.html

[LudmilaKulikova]

«Колокольчики майские в темноте звенят...»


1.
Сразу от края прибрежной шоссейной дороги начинались бетонные ступени, выкрашенные в несерьёзный розовый цвет. Три из них позволяли взойти на широкий постамент, над которым грационзно возвышался портик о пяти колоннах и с нахлобученной по самую нижнюю балку ярко-красной крышей. На металлической черепице громоздились широкие синие буквы «Пристань». Остальные ступени вертикальным зигзагом вели вниз к причальному мосту. Перила лестницы классически белели рёбрами. Хотелось потрогать деревянные, нагретые солнцем, поручни, прилежно отполированные пассажирами. Приятное тепло дерева, округлённые края пробуждали ностальгические чувства: деревянная лошадка и новогодние подарки из дубового сундучка мелькнули в памяти, озарённые лучом чувашского солнца, по-бабьи рассевшегося над старинным игрушечным городком Козловка. Здесь Волга поросла островами, опустила покатые берега и казалась не такой широкой, будто тонким лаковым ремешком стянута – чисто Людмила Гурченко из «Карнавальной ночи» с осиной талией и лукавой улыбкой.

Острова клубились зеленью. У горизонта - противоположный берег в буклé из могучих крон. А над всем этим раздольем – небо в барашковых облаках. Гладкая вода реки по-хамелеоньи перекрасилась в небесный цвет. Если бы не зелёные полосы лесного массива, поди разбери, где верх, где низ: сплошная синева с гигантскими комами сахарной ваты – эдакими пушистыми дирижаблями. К причалу басовым канатом недвижно прихвачен заржавелый параходишко – жучок, посаженный естествоиспытателем на булавку. Деревянный настил у самой воды венчала белая металлическая арка. «Ворота в рай!» - изумилась Маша. Она наблюдала мир с пригорка, отделённого шоссейной стрелой от пристани, жадно примечала детали, сладко фантазировала. «Мне бы на судёнышке прокатиться, - прижмурила глаза Маша. – Ничего, что старенькое! Скрипит - значит, живёт!». Маша неожиданно осеклась и загрустила. Окружение сразу перестало интересовать её. Взгляд укатился внутрь, лицо померкло – так водяная лилия закрывает вощёные лепестки, теряя над собой солнце.

Сидеть в траве расхотелось. Девушка поднялась и пошла прочь от своего наблюдательного пункта. Она ускорила шаг, стремясь обогнать подступающую откуда-то из живота панику и быстрым шагом вытрясти её из тела. Но та упрямо пробиралась выше. Затапливала живой сосуд. И такая тоска скрутила сердце!.. Надо срочно чем-то отвлечься, подумать о чём-то весёлом. Или смешном... Скорее, скорее, скорее!.. Не успела! Панический страх крепко стиснул голову и прошёлся стальной плетью по позвоночнику. Дыхание спёрло, глаза расскрылись широко, на руках и ногах волоски встали дыбом. Спину охолодили тысячи мурашек. Каким-то десятым чувством она уловила неземное, нечеловечье - бездну, тьму кромешную и себя в ней – безжизненную, но переполненную неописуемым страданием. «Не хочу! Не хочу!» - убегала Маша, увязая в высокой траве. Она завертела головой из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть навязчивые мысли, схватилась за сердце и заплакала, причитая: «Мама! Мамочка! Где ты?! Спрячь меня! Спрячь между колен, под юбкой! Удержи своей силой! Ты же меня любишь? Любишь, правда? Не отдавай меня! Пожалуйста-а-а-а...», - по-щенячьи заскулила Маша, зацепилась ногой за твёрдые стебли, споткнулась, упала, выпростав вперёд руки. Обняла землю и плакала. Плакала и обнимала: «Пожалуйста-а-а-а...».

А земля пестрела разнотравьем. Ветерок прохладный трогал голову девушки без единого волоса. Лавируя меж стеблей, улепётывали жучки и букашки. Приполз лесной клоп и, оглушённый, замер перед самым Машиным носом. Маша рукавом вытирала слёзы и сопли, ревела с подвываниями, пока, наконец, не почувствовала, что отпустило. Как будто чёрта косматого, который пугал её мыслями о смерти, своротило от девчоночьих рыданий, и он по-тихому смылся. Маша, всё ещё судорожно вздыхая, убавила обороты и улыбнулась кривыми от плаканья губами. Клоп очнулся, шевельнул усом и удалился вразвалку, по-хозяйски. Посмотрела Маша на небо. Проводила взглядом облака. Сощурилась на солнце. «Мы победили его!», - гордо шмыгнула носом, показав кулак воображаемому чёрту, встала на ноги и уже бодрее зашагала в сторону больницы.

2.
- Васильевна, объясните мне вот это. От сих и до сих.
Пожилая сухопарая санитарка отставила в сторону швабру и присела на край Машиной кровати.
- Уж больно мелко написано! – Васильевна поднесла книгу ближе к глазам и прочла в указанном месте. – «Вот принесли некоторые на постели человека, который был расслаблен, и старались внести его в дом и положить перед Иисусом. И, не найдя, где пронести его за многолюдством, влезли на верх дома и сквозь кровлю спустили его с постелью на средину пред Иисуса. И Он, видя веру их, сказал человеку тому: прощаются тебе грехи твои»*
- Неужели все болезни от грехов?
Васильевна помолчала немного, отложила книгу и воззрилась на свои красные ладони.
- Если спросить вот эти руки, сколько квадратных метров полов они перемыли, сколько раз тряпку выкручивали, выжимая, – никаких чисел не хватит! Как с малолетства уборщицей устроилась, так и помру со шваброй в обнимку. В семь утра уже на посту и в девять вечера заканчиваю. Дома – в телик таращусь. Детей нет. Замуж не вышла... Грешна, что говорить! А ведь не болею! Шестьдесят пять мне, Машенька. Пятьдесят лет только в больнице служу. Такого понаслушалась! Такого перевидела! У меня и тело трудится, и сердце роздыху не знает. Может, потому не болею, что душа за несчастных вся изболелась? Нее... Тут соль в другом. Кому-то недуги за грехи предназначены, кому-то в усмирение плоти и духа, а кто-то болеет для блага других.
- Как это – для блага?
- Вот я, например. За столько лет общения с пациентами, наверное, пять университетов закончила. Книг не читаю. Зачем они мне? Таких историй наслушаюсь! Прежде славилась боевой девчонкой: чуть что – огрызаться, а то и ударить могла. Выпивать не гнушалась, курила, как паровоз, матершинница была ещё та. А поработала в больнице с десяток лет – мягче сливочного масла стала. Сколько откровений узнала! Скольких оплакала! Дурные привычки испарились... Пациенты меня человеком сделали. Во как!
- Это потому что вы податливая такая, - улыбнулась Маша.
- Не только поэтому. Я и с родственниками больных общаюсь. Такие перемены в них происходят, не поверишь!
- А мне за что болезнь дана?
- Кто его знает, Машенька. Мы планов Господа не ведаем. Такая чистая девушка, как ты, у него на особом счету.
- Вы успокаиваете меня, Васильевна.
- Конечно, успокаиваю. Как иначе?
- Хотелось бы думать, что ценой моей жизни улучшатся несколько человеческих характеров.
- Не характеров, а душ. Душа и характер – понятия разные. И не улучшатся, а спасутся. Ты для них – своего рода спасительница.
- Как у вас всё определено и разложено по полочкам! Спаситель - один.
- Верно, один. Иисус – всеобщий Спаситель, а ты – локальная!
Васильевна и Маша рассмеялись.

3.
На пригорке одним наблюдателем прибавилось. Маша, укутанная в плед, - в кресле-каталке, а рядом отрешённым изваянием - мама Наталья Владимировна. Они смотрели вперед – через шоссе – на реку. Смотрели и ничего не видели. А над рекой звенело небо.
- Слышишь?
- Слышу...
- Мама, как ты будешь без меня?
- Не знаю...
- Обещай, что справишься.
- Обещаю...
- Ты только не плачь. Не плачь. Думай о том, как мы хорошо жили вместе.
- Ладно.
- Пока не начались боли, я была счастлива. Знай это.
- Знаю.
- И сейчас я счастлива. Совсем слабая стала, но счастлива. Понимаешь?
- Понимаю.
- Мама, я не хочу, чтоб ты страдала из-за меня. Рано или поздно все уходят. Мне даже интересно, а что там?
Обе посмотрели вверх, на небо, будто за околоземным голубым свечением, в прозрачной темноте вселенной, где звёзды мигают миллиардами подвесных фонариков, существовал другой дом, пугающий и манящий одновременно.
- Как странно! Нас кладут в землю, а мы оказываемся на небесах.
Наталья Владимировна положила руку на плечо дочери. Постояв немного, она развернула коляску и направила её к спуску. Через четверть часа обе находились на старом пароходе.

Осень изжелтила и скукожила травы, перекрасила кроны деревьев, зазвала ветрá. Они прилетели, гоня впереди себя тучи. Понравилось им здесь, у пристани, - заигрались, окаянные. То сквозь арку, ведущую в рай, прошмыгнут, то вокруг портальных колонн, как заведённые, вертятся, то треплют одежды приходящих поглазеть на темнеющие воды голубой реки. Пароходишком баловались, как свистулькой. Дунет ветер по-сильнее, из всех щелей высокими нотами свист вырывается да так гармонично – заслушаешься. А тут женщины ступили на металлическую палубу. Одна, необыкновенно худа, - в лыжном комбинезоне и бейсболке, подоткнутая со всех сторон шотландским пледом, и в инвалидной коляске; другая, крепкая и статная, – в вязаной мохеровой шапочке, тёплом шерстяном пальто и туфлях на каблуках-клёш. Звучание судна изменилось. Низких звуков прибавилось, печалью повеяло. Скоро из каюты на палубу выбрались капитан с матросом - судно забасило. Кивками приветствовали пассажирок.
- Отчаливаем? – обернулся парень к женщинам.
- Да. Мы готовы.
Капитан взялся за поручни коляски.
- Помочь в каюту спуститься?
- Я здесь хотела... На ветру, - смутилась Маша.
- Дело хозяйское, - капитан улыбнулся понимающе и удалился в рубку.
Пароходик тихим ходом пошёл вдоль берега, потом взял чуть влево. Выйдя на середину реки, выпустив с гулом пар, привычно устремился против ветра, постукивая и бормоча мотором.

Наталья Владимировна тормозом закрепила кресло-каталку и присела на скамью. Она также, как и дочь, подставила лицо ветру. Пришлось часто моргать глазами.
- Машенька, открой секрет. Откуда в тебе столько силы, чтоб, несмотря на болезнь и страдания, оставаться счастливой? Ты засыпаешь и просыпаешься с улыбкой.
- Всё очень просто, мама, - улыбнулась Маша. – Сначала боль как следует помотыжит меня. Невыносимая, вытягивающая все жилы, разрывающая каждую клетку тела. Не знаю, можно ли представить, когда всё в тебе бесконечно ноет и пронизывается острыми, жгучими иглами боли. Мозги стынут, а ты стонешь. А потом уже кричишь. Тогда приходит медсестра и делает вожделенный укол. Боль отступает. Ещё какое-то время лежишь без сил и без мыслей, а потом... Потом я вижу цветущий яблоневый сад. Брожу между стволов, трогаю их, любуюсь цветеньем, вдыхаю аромат. В центре сада стоит огромное дерево. В нём - дверь. Вхожу и попадаю в сияющий туннель, он выводит на поляну. Там собрались птицы и звери невиданной красы и очарования. Там всюду книги. Можно опереться спиной о медвежий бок и читать. «Вечер... Колокольчики майские в темноте звенят, и молочно-белые запахов зыблятся ткани. Вдыхаем пар от цветников, друг к другу прикорнув. В последнем блеске дня мерцают тюльпаны, сирень журчит из дышащих кустов, к земле примостилась светлая роза. Славные мы все люди. А за версту, сквозь голубую ночь, льётся приглушённый бой часов»** Секрет - в мечтах, мама. Когда я мечтаю, просто купаюсь в счастье. Мечты – моё укрытие, они пробуждают радостное чувство, приближают к красоте, помогают преодолеть безжалостную реальность, страхи. Я давно разделила мир на два: реальный – неприятный, ужасающий, и придуманный, приносящий облегчение и даже обезболивающий. Как только закрываю глаза, сразу же уношусь в мечты. Там хорошо, и я улыбаюсь. Корни моей стабильности ни там, ни там, они - в соединении реального мира и выдуманного.
Маша высунула руку из-под пледа и протянула матери тетрадь.
- Когда-нибудь, через годы, когда всё уляжется, прочти.
Наталья Владимировна прерывисто вздохнула, свернула заветную тетрадь трубкой и вложила в карман пальто.
- Это теперь я всё знаю и понимаю про меня, а вначале был только страх и больше ничего, - Маша заглянула в глаза Натальи Владимировны, - Так и ты, мама, избавляйся от горя, представляя меня в яблоневом саду.

Параходик, как старая нянька, слегка покачивался, убаюкивая печаль женщин. Жёлто-бурые деревья по берегам, ускользая от взгляда, выглядели слишком живописно и ненатурально. Над рекой серой акварелью размазалось небо. В корабельной рубке у штурвала стояли оловянными фигурками капитан с матросом. Только ветер, полоща лица пассажирок, позволял ощущать реальный мир непосредственно кожей. Кончится ветер и кончится настоящая жизнь. Там, на небесах, безветрененно и тихо.


__________
* Библия. Евангелие от Луки. Глава 5, стихи: 18, 19. 20.
** Рене Шикеле. Мальчик в саду. Стихотворение. Перевод Осипа Мандельштама

[swisstun]

http://www.fischermedien.de/buecheronline/.../kulikovar.html

а брови нафиг выщипала?

[swisstun]

...звенело небо...

еле осилил

могу сказать своё имхо, упатребление всяких сочетаний рассказы никак не украшает... наоборот, делает их отвратительными для прочтения... они становятся такими пластмасовыми, наиграными, ненастоящими...
зачем уподоблятся другим писателям мудазвонам у которых небо звинит? пускай у них звинит... или у тибя оно тоже звинит? а матор у лодки бармочит

вазьми на заметку: чайник с водой не закипает, а "возбуждается" и следующий свой рассказ можеш начать с предложения:
в шумно прокуреной кухне... облизаный взглядом похотливого солнца через похабно просверленое в битоннай стене окно квадратной формы возбуждался чайник с вином и двумя мухаморами

[LudmilaKulikova]

Правда из газетного киоска


1.

Вечером шестьдесят восьмого года последнего дня мая запах черёмухи особенно дурманил голову. Наколотыми на кроны бело-жёлтыми облаками трепыхали соцветья, усеивая траву прощальными лепестками, морочили флюидами непритязательных жителей западной окраины шахтёрского города СнежнОе. В ультрамариновом вечернем свете деревья чрёмухи белели вдоль домов, дома теснились вокруг шуршащих колёсами и троссами шахтных вышек, а рядом тянулись вверх терриконы угольной породы. Днём порода синела матово, вечерами чернела устрашающе. Метафизическим неярким свечением выделялись на фоне гудящих пирамид жилые постройки, островерхие тополя, густые акации и коротко стриженные фруктовые деревья с побеленными стволами. Сизые от угольной пыли дороги с глубоко продавленными следами от колёс углевозов пролитыми чернилами растеклались вниз от шахты, деля окраинный посёлок на несколько неравных частей. По одной из такой дорог, спотыкаясь о то и дело встречающиеся на пути небольшие пласты породы, торопилась баба Катя, неся на языке последнюю новость. Она уже отмаршировала три километра с восьмой шахты сюда, на двадцать четвёртую, и теперь, несмотря на одышку, ускорила шаг, боясь, что ночь опередит её. Баба Катя приходилась дальней родственницей Валентине Колодяжной, которую так нетерпелось ошарашить неожиданным известием. Старуха повернула на широкую улицу, чуть ли не бегом достигла третьей хаты по правую руку, рванула на себя калитку, быстро пересекла небольшое подворье и по-молодецки взлетела на крыльцо. Эти достижения для своего грузного тела баба Катя даже не заметила: находясь у цели переполнилась эйфорией от предстоящей передачи известия, что придало ей неимоверные силы.
- Валька, слышь! Открой! – дёрнула нетерпеливо несколько раз ручку двери.
- Тише вы! Лизу разбудите! – зашикала хозяйка хаты по ту сторону дверного полотна.
Не успела Валентина отворить, как баба Катя отстранив её плечом, прямиком направилась к дивану и плюхнула на него свои сто с лишним килограмм.
- Ффух! Уморилась!.. А Лизка спыть, чи шо?
- Только что заснула.
- Ранэнько укладываешь.
- Сама захотела. Пусть спит. Первый класс закончила, завтра каникулы. Можно отсыпаться.
- Та нэ кажи! – согласилась гостья.
Как ни кортило бабе Кате огорошить Вальку новостью, всё ж таки попросила:
- Налей сперва супу чи борщу мисочку.
- Весна на дворе, мы на траву перешли.
Валентина пошла на кухоньку разогревать вчерашнюю окрошку. А баба Катя, блаженно прикрыв глаза, откинулась на спинку дивана.
- А там хочь ковбаса е? у тому травяному супу... – вдруг спохватилась старуха.

Лиза надышалась за день черёмухи и на удивление матери к семи часам попросилась спать. Сладковатый аромат щекотал ноздри и вызывал в представлении фантастические картинки. Чтобы спокойно их посмотреть, Лиза отправилась в постель. Её спаленка находилась справа от залы, через дверной проход, занавешенный яркой цветастой шторой. Девчушка забралась под стёганое ватное одеяло в накрахмаленном пододеяльнике, легла на бочок и тут же заснула. И сразу же заулыбался ей щербатым ртом худой кыргыз Апенди.
- Эй, девочка! Айда на охоту! – подмигнул хитрец.
- Не пойду! – заупрямилась Лиза. Она хотела смотреть чудесные черёмуховые картинки, а не трястись на кляче под дождём.
- Поехали-поехали! – не унимался старик, удерживая под узды кривую лошадку.
- Не поеду! Ты – обманщик!
- Почему так думаешь? – вроде бы обиделся старик.
- Все сказки в книжке перечитала, и в каждой ты дуришь кого-то.
- Это так надо.
- «Так надо»? Почему?
- Вот подрастёшь, тогда расскажу, почему.
- Уходи, противный старик! – замахала на него руками Лиза. – Ты и здесь нашкодил! Где мои карти-и-и-нки-и-и-и... черё-ё-ё-муховы-е-е-е?.. – заплакала девочка и проснулась.
От обиды на старика, который со свойственной ему наглостью пробрался даже в сон, Лиза схватила «Киргизские народные сказки» с порядком изношенной обложкой и перевернула её «лицом» вниз.
- Вот тебе! Полежи теперь на пузе целую ночь! И попробуй ещё раз явиться! – шёпотом пригрозила раздосадованная девочка.
Лизе захотелось к маме. Пожаловаться на вредного старика. Она встала с постели и подошла к занавеске. В зале негромко стучали ложками о миски и приглушённо говорили.
- От спасибо, Валентина! Окрошка дОбра була!
- Я уберу посуду, бабушка, а вы пока можете начинать. Не с пустыми же руками пришли, - заговорщецки улыбнулась хозяйка.
- Не с пустыми, - баба Катя выдержала надлежащую паузу. - Учера твойого видела.
- Какого моего? – обернулась всё ещё улыбающаяся Валентина.
В проёме двери, отделяющим залу от спаленки, под занавеской, которая чуть-чуть не доставала до пола, шевельнулись пальцы босых ног.
- А такого, от которого ты Лизку нагуляла! – баба Катя метнула торжествующий взгляд на застигнутую врасплох Валентину.
- Вы, бабушка, хоть и родственницей доводитесь, но оскорблять меня я не позволю, - опустила Валя глаза.
- Тю-ю-ю, та дэ ж то оскорбление! То ж факт! Чи ты в замужестве свою дытыну прыжила?
- Тише вы! – шикнула Валентина. – Лизу разбудите!
Пальцы ног скрылись из-под занавески.
Валентина оглянулась на дверной проём и продолжила шёпотом:
- Ну и что, и кого вы видели?
- Его и видела. Твоего бывшего ухажора. В киоске работает. Вернулся, значит.
- Ну видели и видели, а мне-то что, - деланно повела плечами Валентина. – Покушали, бабушка? Идите спать, я вам на веранде постелю.
- Заморозить бабку хочешь? – лукаво улыбнулась старуха. – Черёмуха рясно цвэтэ, уночи и похолодаить.
- На пуховой перине под ватным одеялом не замёрзнете, - строго ответствовала хозяйка.
- От и побалакалы! Така новына обсуждению подлэжить, Валька! А ты – «идите спать!»...
- А что тут обсуждать? Дело прошлое, забытое. У меня другая жизнь. Я о нём и не вспоминаю.
- Та куда там «не вспоминаю», колы дочкУ каждый день...
- Хватит! – перебила Валентина. – Сказала, не хочу об этом говорить, значит – не хочу!
Баба Катя вздохнула разочарованно и покорно отправилась на веранду. Валентина всё ещё хмурясь перемыла посуду, поставила её в буфет, умыла лицо прохладной водой, ободряюще улыбнулась отражению в зеркале и исчезла за занавеской своей комнатушки.

Лиза снова лежала под одеялом и усердно думала. Что-то не складывалось в её голове, но о том, что она подслушала большую тайну, каким-то чувством уловила. Что мужчина в киоске – её отец, тоже как-то ухитрилась понять. «А мама - хуже старикана Апенди - всю дорогу меня обманывала, говорила, что папка в шахте погиб. А он не погиб, а вернулся! А теперь она и знать о нём ничего не хочет! Ну и пусть!.. Зато я хочу знать!.. Вот узнаю всё про него, а ей ничего не скажу, раз не нужно. Зато мне нужно!.. У всех есть папки, даже у недоноска Яцыка... Я тоже папку хочу!». Лиза обозлилась и обрадовалась одновременно. Радость была настоящая, разлившаяся во всём теле, а злость на маму – понарошку: «Тоже мне, мама называется! Я ей всё рассказываю, а она самое главное скрывает!». Лиза поворочалась, принимая удобное положение, пробовала, крепко зажмурив глаза, представить папку и... нечаянно уснула.

Ночью, и правда, похолодало. Первый день каникул отметился слабыми заморозками и особо прозрачным воздухом. В нём – черёмуховый дух. От душистого настоя, разлитого в пространстве, сизые терриконы казались пришельцами-великанами, держащими путь в Египет, а сейчас, делая привал, сели на минуту отдохнуть. Железные вагонетки, тянущие груз на вершину терриконов, оглушительно опрокидывали породу, та рассыпалась по склону, эхом отзываясь в каждом доме: «чах-чах-чаххх!». В разреженном морозном утреннем воздухе звуки опрокидываемых вагонеток казались резче и слышней. Лиза проснулась. В хате – ни мамы, ни вчерашней гостьи. Она быстренько умылась, оделась, залезла под кровать и выбралась оттуда с картонной коробкой из-под обуви. В ней хранились сбережённые рублики. Весь учебный год мама давала Лизе на недельные обеды в школе по одному рублю. Столовская еда девочке не понравилась, мама готовила лучше. А тут кстати подружки стали обмениваться открытками артистов кино. И Лиза придумала не сдавать рубли на обеды, маме в этом не признаваться, а на припрятанные деньги покупать фотографии артистов. Эти же деньги шли и на другие детские нужды. Лиза ходила в двухсменную школу, с двенадцати. До начала уроков девочка успевала обегать весь центр на девятой шахте, знала, какие фильмы идут в главном кинотеатре «Снежинка», какие в двух ДК, посетить занятия всевозможных кружков: танцевального, рукоделия и вышивки, выпиливания лобзиком по дереву, выжигания, лепки; обменять книжки в городской и школьной библиотеках; поплакать на утренних сеансах индийского кино; посмеяться на сеансах мультфильмов или «Ералаша»; полакомиться эскимо на палочке. А сегодня, когда о школе до осени можно забыть, и времени - хоть отбавляй! - она пойдёт смотреть на папку. Лиза знала о существовании трёх киосков в центре города. Один - рядом с автобусной станцией, другой – на углу площади, напротив единственной гостиницы, третий – у кулинарии магазина с речным названием «Миус». Они включались в её жизненную орбиту.

Лиза надела пальто, всунула ноги в резиновые сапоги на байковой подбивке и выбежала за порог. До первого киоска шла быстрым шагом, с замиранием сердца и тревогой, бабочкой поселившейся в груди и теперь безостановочно трепещущей крылышками. От волнения дыхание сделалось прерывистым, и всё время хотелось зевать. Ещё издалека увидела Лиза голову женщины в киоске. «Ффух!» - отлегло от сердца. Но это было лишь секундное расслабление. «Может быть в следующем папка сидит?». Пытаясь справиться с дыханием Лиза замедлила шаг.

И действительно, в киоске наискосок от гостиницы сидел новый продавец. Лиза остановилась у будки и начала внимательно рассматривать выставленные в витрине обложки журналов, газет и открыток. Она делала это так тщательно и долго, что скучающий киоскёр незамедлил отреагировать.
- Девочка, что тебя интересует? Выбрала что-нибудь?
- Ммм... Мне, пожалуйста, две черно-белых Гурченки, две Скобцевых и одного цветного Кoзакова... Эээ... и ещё воон тот кадр из фильма!
- Какой? Слева? Справа?
- Ага, слева! С Нюрой и Сашей.
- «Три тополя на Плющихе», значит... Гурченок одинаковых?
- Да.
- Зачем тебе одинаковые?
- На обмен. Одну Гурченку можно выменять на Мордюкову и Хитяеву. На Скобцеву – Нифонтову, а за Кoзакова, если сделаться хитренькой, можно получить Крамарова, Никулина и Вицина с Моргуновым, - протараторила задорно.
- Понял.
Лиза рассчиталась с киоскёром и продолжала стоять перед окошком.
- А вы, дядечка, здесь давно работаете? – прикинулась незнающей Лиза.
- Как раз второй день! – улыбнулся мужчина. – Ты, я вижу, здесь постоянный покупатель?
Лиза кивнула. Она хотела спросить у папки имя, но очень стеснялась.
- Давай знакомиться! Иван Степанович. Дядя Ваня, - неожиданно выручил мужчина.
- Лиза. Тогда дайте мне ещё вон ту «стиралку».
- Все товары у меня скупишь, мамка заругает, - засмеялся Иван Степанович.
- А вы ей не говорите, она и не заругает, - серьёзно попросила Лиза.
- Приходи ещё.
- Приду.
Лиза убежала. Отдалясь от киоска на порядочное расстояние, перевела дух и уже неспешным шагом направилась к дому. «А хороший у меня папка! Молодой! – завела разговор с собой девочка. – Не какое-нибудь УО или алкаш, как у Юрки Фотина... Ну и что, что в газетном киоске работает! Значит, умный!.. Это необразованные в шахту идут, а мой папка, наверное, в институте учился. Отучился и вернулся домой... Так вот почему я люблю журналы и книжки читать!» – осенило Лизу.

Валентина Колодяжная жила в доме, доставшемся ей от родителей. Тридцатилетнего отца во время монтировочных работ в шахте убило сорвавшейся вагонеткой. Мать некоторое время спустя умерла от переохлаждения – замёрзла в пути, пробираясь в крещенские морозы и пьяная в хлам сквозь сугробы от железно-дорожной станции Софьино-Бродская к дому. Валентина стыдилась смертей родителей - неестественных, случившихся не по-людски, жестоко и безрассудно. Отца почти не помнила, мать до своей кончины - молодая ещё женщина – то самогонку гнала, то гундосила и причитала во хмелю. От неё Валя сбегала на улицу. Там шестнадцати лет и Лизу нагуляла. Она многого стыдилась в своей жизни. И этого эпизода тоже. Хуже того, парень, с которым встречалась, связался с воровскими, получил несколько лет колонии. Валя порвала с ним, не сказав о беременности. Скрывала и от соседей, пока можно было как-то скрыть. А когда дочка родилась, сколько стыда пришлось пережить: не принимаются людьми ошибки других, осуждаются. Но – ничего, выстояла, поднялась. А теперь вот - «ухажор вернулся»! Не нужен он ей. Дочку уж как-нибудь сама поднимет. Справлялась все годы одна, без чьей-либо помощи, справится и дальше. Валя чистила картофель и монотонно думала о прошлом.
- Мама, у нас есть ваза для цветов?
- Откуда ваза, Лизонька? Возьми банку трёхлитровую.
- Смотри, я черёмухи наломала!
- Красивый букет! Поставь на стол на веранду, иначе голова от запаха разболится.
Лиза расправила кружевную скатерть на квадратном столе и водрузила тяжёлую банку с водой прямо по середине. Объёмный букет едва уместился в стеклянном горлышке. Расправляя веточки, выбрала одну самую крупную.
- Мама, сколько лет учатся в институте?
- Пять.
- А бывает, что больше?
- Если сначала техникум закончить, а потом – институт, то получается семь или восемь. Ты уже планируешь на будущее? – ласково улыбнулась Валентина.
- Конечно, - слукавила Лиза. – Сама же учила «Дисциплина и план – вот и будешь в жизни пан!»
Под мамин смех Лиза выбежала из дома.

В окно киоска сначала просунулась ветка черёмухи, качнулась, приветствуя, а затем и озорное личико показалось.
- Здравствуй-здравствуй, проказница! - Иван удержал руку девочки в своей.
- Возьмите! Это Вам.
- Спасибо! Пахнет-то как!.. А я для тебя сестёр Вертинских приберёг.
- Ух ты! – задохнулась от счастья Лиза.
Она скоренько отсчитала копеечки и сунула их в окошко. Получив открытки, вдруг засмущалась, пообещала «Ещё приду!» и убежала по тротуару вниз по улице.
Вертинские ли так осчастливили девочку или чувство заполнения недостающей родительской половинки, - как бы там ни было, душевный подъём увлекал Лизу вверх, так что бежала она подпрыгивая: ещё немного – и взлетит.

2.

Август не выдавал секретов осени и в конце дней своих сохранял сочную зелень, ублажая себя коронованными пионами. Палисадники перед снежнянскими хатами, грудившимися возле шахт, в отместку угольной пыли и сизо-чёрному барельефу обступивших терриконов, полыхали разноцветьем. Кроме царствующих розовых пионов, на грядках и клумбах августа процветали крупноголовые пламенно-коричневые эхинацеи, шарообразные жёлтые астры, островерхие гладиолусы цвета спелого абрикоса, пурпурные и белые благоухающие розы. Мелких пёстрых цветов – не счесть-не перечесть. Через пару дней самые лучшие цветы с грядок перекочуют в первосентябрьские букеты . Иван и Лиза за время лета стали закадычными друзьями. Девчоночья коллекция артистов советского кино значительно пополнилась, рублики иссякли, и сегодня впервые Лиза отправилась к киоску не за открытками или просто поболтать, а за правдой.

Для успокоения неожиданно появившегося волнения Лиза побродила вокруг киоска, выждала, когда разойдутся покупатели и приступила к действиям.
- Дядя Ваня, вот мы дружим-дружим, вечность уже дружим, а ты того не знаешь, что я дочка твоя, - выпалила на одном дыхании Лиза.
Иван молчал.
- Не бойся, я маме про нашу дружбу не рассказывала. Она почему-то не хочет тебя видеть. А я нечаянно узнала. Понимаешь?.. Ты – папа мой, дядя Ваня!
Лиза протянула руки ладонями вверх через окно.
Иван молчал и не подавал рук.
- Ну и что, что ты долго учился! Я тоже, когда вырасту, уеду из города в институт поступать...
- Нигде я не учился, Лиза, - грустный голос Ивана остановил девочку. – Шахтёр я потомственный. Меня, Лиза, в забое покалечило. Правильно делает твоя мамка, что видеть меня не хочет. Кому нужен инвалид?
Теперь молчала Лиза.
- Ты иди сюда, в киоск. Я дверь открою.
Лиза переступила через порожек и увидела дядю Ваню сидящим в компактном инвалидном кресле.
- Ну и что! – бодро возразила Лиза. – От этого ты не перестал быть моим папкой. Я за лето, видишь, как подросла, могу тебя возить, силы достанет.
- Лизонька, золотое сердце.
- Давай лучше я обниму тебя!
Лиза обняла Ивана и прошептала ему в ухо:
- Теперь я тебя дядей Ваней не буду называть. Теперь – только папой.

Валентина пересчитывала деньги, раскладывая их стопками на столе. В одной из них только-только хватает на новую школьную форму, пару туфлей, тетради и ручки. Завтра суббота, надо ранёхонько встать и отправиться в универмаг. Чуть проспишь – и давки не миновать. В последние дни августа горожане, как по приказу, наводняют магазины, приобретая для детей школьные обновки. Так хочется, чтоб дочка не хуже, а лучше других была. Валентина повздыхала по привычке, но – нечего делать – отправилась спать.

Утро оказалось мудренее вечера. Лиза так рассудила:
- Ты мне, мама, дорогих вещей не покупай. Мы на базар пойдём, там на лотках тоже хорошие вещи продаются, только дешевле намного.
- Ах ты мой финансовый министр! – Валентина притянула дочку к себе и поцеловала в щёки.
До базара добирались пешком. Шли несколько километров по главной зелёной улице Ленина в гору к центральной площади в ёлках с бюстом Ленина на постаменте и во главе с кинотеатром «Снежинка», потом у «Миуса» свернули налево, пересекли небольшой пяточок справа и оказались у базарных ворот. Ещё не было восьми, а на базаре уже не протолкнуться. Валентина с Лизой подсобрались и, как в воду аквалангисты, окунулись в галдящую рыночную толпу.

На базаре продавалось буквально всё. Он новых фабричных вещей и промышленного ширпотреба до антиквариата, старья и запчастей к различным приборам, механизмам и автомобилям. Продовольственные ряды тянулись вдоль забора. Зерном и живностью тогровали у задних ворот. В центре базара под огромной вывеской «Тир» красовался пузатый павильон синего цвета. У «пуза» толпились парни в брюках-клёш и бушлатах, деловито прилаживали стволы на стоечки, наводили прицелы на центры мишени и рубили «яблочки». Между ними толкалась малолетняя пацанва, выпрашивая пострелять. Эти были специалистами по «молоку». Пульки продавала тётка туманного возраста, с отдуловатым лицом в красных прожилках. Она же выполняла роль связной во всяких делишках тут, у тира, и обстряпываемых.

Колодяжные нужные вещи подобрали быстро. Шоколадного цвета форменное платье с воротником стойкой, передник чёрного сатина с рюшами, узорчатые гольфы, блестящие туфли-лодочки с кнопками по бокам, с десяток тетрадей, набор радужных карандашей и пара шариковых ручек обошлись в двенадцать рублей. Мать с дочерью уже проталкивались к входным воротам, как Валентину кто-то ухватил за рукав.
- Валька, здорОво!
Валентина оглянулась.
- Не узнаёшь, подруга? – щерился во весь фиксатый рот мужчина в мятой кепке.
- Н-нет.
- Брось! Узнала ведь. А я тут, в киоске подвизался. Обувку тачаю.
- В киоске? – удивилась Лиза.
- А это ещё кто?.. А-а-а... дочка моя, значится. Слыхал, слыхал.
- Никакая я вам не дочка! – тихо обиделась девочка, подозревая что-то неладное.
- Ещё какая дочка! Твоя мать всегда к идеалу стремилась, простого мужика не признаёт, - загоготал кепарик, - утаивает правду. А я вот он – папашка твой! Поистёрся маленько, зубья повыбивали, но - кому хошь, жару дам!
- Не надо нам жару, дяденька! У нас свой папка есть.
- Ишь ты! Бойкая какая - вся в меня!
- Пошли, мам, отсюда! – Лиза потянула опешившую мать за руку.
- Ты гляди, я ведь нагряну! Сегодня же! Вспомним молодость, - снова загоготал знакомец.

Лиза торопилась к Ивану, не обращая внимания на сигналы светофоров. Подбежав к киоску, скороговоркой выпалила:
- Папка, переезжай к нам! Срочно надо!
- Погоди. Успокойся. Рассказывай по-порядку.
- Мы с мамой на базар ходили, там дядька-тюремщик к нам пристал, говрорит, приду к вам домой, жару задам. Отцом моим себя называет. А какой он мне отец, если у меня есть ты – папка рОдный!
- Ясно. Ну что ж, где наше не пропадало! Защищать – так защищать! – Настроился решительно Иван. – Закрываем киоск. Поехали!

Лиза катила инвалидную коляску, согнув руки в локтях и прилагая максимум усилий. Иван трясся, остчитывая каждый ухаб, - дороги девочка не разбирала. Позади них вился столб пыли: двигая впереди себя тяжесть Лиза босыми ступнями в разношенных сандалетах крепко отталкивалась от земли. Подкатив к дому, прокричала:
- Мама, выходи во двор!
Тут же на крыльце показалась Валентина, а за ней – мужчина в поношеной кепке.
- Ага! У нас гости непрошенные, - начал Иван.
- Ты кто такой? – выступил вперед мужчина.
- Хозяин я. А ты что за птица? Вижу, что не орёл, и даже не голубь, а так – на подлёте. По гнёздам чужим летаешь?
- Валька – моя баба! Гулял с ней до тюряги. Первым у неё был, - заржал гость.
- Был первым, станешь последним, - нахмурил брови Иван. – А ну, двигай отсюда! Валентина жена мне. Гражданская. Через месяц поженимся.
- Ну ты, калека! – подлетел к нему с порога неприятель, дёрнул за грудки Ивана, приподняв его над сиденьем. Иван ответил ему, ударя кулаком под дых. Мужчины схватились. Валентина с Лизой закричали и вмиг подбежали к дерущимся. Девочка заколотила что есть силы по спине самозванца, больно щипалась и дважды укусила обидчика за локоть. Валентина яростно оттаскивала его от Ивана. Потасовка длилась недолго, гость ретировался, одёргивая пиджак, по ходу выкрикивая матерные ругательства, угрозы и нечленораздельные звуки. Кепочка осталась валяться на земле, затоптанная, жалкая с виду.
- Если б не бабы, я бы тебя под орех разделал, мудило безногий! Налетели, хуже ворОн! Тьфу! Шоб я с такими ещё связывался! – поклялся напоследок мужик и скрылся за соседскими домами.

Лиза побежала в хату за полотенцем и водой. Иван развернулся к Валентине:
- Что ж, давайте знакомиться. Иван.
- Валя.
- Придётся вам через месяц пожениться, - прокричала из окна радостная Лиза.

Шахтёрский городок СнежнОе дремал под шум опрокидываемых вагонеток, гружёных породой. Терриконы за ночь росли в высь и в ширь. Летом их бока выгорали от солнца, выделяясь красно-бурыми пятнами, похожими на просачивающуюся сквозь пирамиду кровь. А под ними, на стометровых глубинах, задыхаясь от пыли, добывали чёрное золото для советской страны лучшие мужчины Донбасса. Шахта – изощрённый вариант русской рулетки, многих принимала в себя данью: завалы, метановые взрывы, прорывы грунтовых вод, селикоз – всё шло в ход. Незримая война плодила вдовиц, сирот, инвалидов. Наши герои любили жизнь и нашли своё счастье вопреки уловкам шахты.

[LudmilaKulikova]

Волшебные жёлуди
Людмила Куликова

После школы бежала Нюра в лес слушать жёлудевый град. Присядет на поваленное деревцо, замрёт зайчишкой, глаза прикроет – прислушивается к шуму. «Тук», - как нарочно рядом с девочкой шлёпнется желудОк. «Тук!.. Тук!.. Тук!», - вразнобой вторят ему глянцевые братцы. Поднимет Нюра одного такого и дивится: «Это ж надо! Деревяшечки овальные, полированные и в беретах! И кто их таких выдумал?!» Собирала братцев в карманы, перекатывала в ладошках, перебирала пальцами, чувствовала силу их притягательную. «Прилеплю к ним руки-ноги пластилиновые, будут они слугами моей королеве». А королева Нюрина из веточек сделана. Бечевой по талии перевязана. Голова пластилиновая, но зато в серебряную фольгу из-под шоколадки обмотана. На сияющем «лице» глаза дырочками темнеют. Брови, нос и губы штрихами углублены. А на голове - шляпа-треуголка с пером – пушинкой куриной.

С тех пор, как папа ушёл из дому, Нюра стала незаметной. Примостится где-нибудь у подоконника и лепит существа из пластилина. Налепит с десяток, украсит их бумажными нарядами и разыгрывает комедии человеческие. Мама могла спокойно оставлять дочь одну в квартире на целый день. А та не поест, не попьёт – всё человечками забавляется. Разговорчивые они у Нюры, особенно король с королевой. Сначала жила царская пара полюбовно, гладили друг друга. Ребёночка народили. А с недавних пор ругаться начали. Так разругаются, так растолкаются - помятые по углам расходятся: вместо лиц овальных шайбы плоские получаются, вместо рук – обрубки веточные. Звала Нюра волшебника на помощь. Приходил звездочёт пузатый. Нюра его в дорогой фантик из «Мишки на севере» оборачивала. Соединял короля с королевой, даже ладони им блинчиком пластилиновым спаял, чтоб неразрывны были. Не помогло. Король в окно пялится, королевна к ребёночку тянется, к кастрюлькам. Король о победах в мировых войнах и почестях мечтает, королева – как бы новый диванчик приобресть, атласными подушечками его украсить, чтоб царской особе смотреть телевизор уютней было. Дитятко, опять же, воспитания тербует, внимания отцовского. Но мир за окном притягивал короля сильнее. В конце-концов, оставил он королевишну с ребёночком и перелепился в мебель. Нюра из него шикарный диван смастерила. Теперь на нём будут жёлуди-слуги восседать – рыцари дворцовые. А когда она уснёт, слуги заберутся с ногами на диван и начнут прыгать на нём вразнобой. Так, что пружины застонут. Жалко, конечно, короля. Жалко и королеву. А ещё жальче ребеночка. Как ему теперь в человеки вырасти? Без папы будет он половинчатый. То ли девочка, то ли мальчик. Ни радости в нём, ни любопытства. Одна печаль беспросветная.

«А ведь можно всё по-другому устроить!» - загорелись Нюрины глазки. По расколу в дощатом подоконнике откатила три жёлудя к дому волшебника. «Сделай их ворожейными камушками», - ласково попросила девочка. «Ну что ж, - почесав пузо, загудел басом звездочёт в мишках, - это вовсе не трудно... Паки-даки-флопсы! Таксы-доги-мопсы! Три берета, три кларнета, три гнилых кабриолета! Превращаю жёлуди в волшебные камушки. У кого они пробудут три дня и три ночи, тот вернётся к королевне и королевскому ребёночку насовсем!». Нюра улыбнулась: «Хорошее колдовство». Взяла волшебные жёлуди и отправилась на улицу.

Папа работал школьным учителем в старших классах чужой школы. В друзьях у него числились книги и коллеги-преподавательницы. Ещё он бегал вечерами по парку и занимался немужским делом - аэробикой. В сауне восстанавливался в окружении аэробишных девушек. Так мама говорит. Нюра часто наблюдала из-за кустов парковой сирени бегущих папу и высокую блондинку. Если бы можно было долепить из пластилина папины туловище и ноги, ростом он уравнялся бы со спутницей. Иногда за неравной парочкой трусили ещё три тётеньки. Бегая, друзья оживлённо переговаривались, отмечали парковые красоты. А девочку за сиренью никто из них не видел. Неужели эти тётеньки интересны ему больше, чем сама королева? Снится ли он им, как снится королевскому ребёнку?

Нюра вышла на беговую дорожку. В руке – три гладких жёлудя в узорчатых беретах. Повернулась лицом к приближающимся навстречу фигурам. Папа замедлил бег. Вырвавшиеся вперёд спутницы тревожно заоглядывались:
- Не отставай!
- Бегите, я догоню вас.
Король и королевский ребёнок отражались в глазах друг друга.
- Анна, - начал строго папа, - что ты здесь делаешь?
- Протяни руку и закрой глаза.
Король повиновался.
В чуть влажную ладонь улеглись жаркие жёлуди. Жаркие жёлуди окунулись в дышащее убегающее сердце.
- Детка моя! - зажал волшебные камешки и опустился ближе к земле.
Нюра позволила себя обнять, изо всех сил скрывая радость. Очень хотелось посвистеть в папино ухо, подуть до щекотки, чтоб папа смеялся безудержно.
- Я пойду? – осторожно высвободилась и ушла в сирень.

Нюра считала дни. Первые три резиново тянулись, последующие сто застыли на месте. Нюра занемогла. Она разуверилась в волшебстве, раздавила пузатого звездочёта, вминая в него мантию с северным мишкой. Жёлуди восстали и сломали королевский диван, забыв убрать бесформенную пластилиновую массу. Она таяла под солнцем, испуская облачко пара, превращаясь в вязкую лужицу, растекалась ручейками по трещинам подоконника. Так кончилось Нюрино детство. На его месте укоренилось беспокойство. Вместе с растаявшими пластилиновыми фигурками испарились детские фантазии. Ожидание парализовало Нюру. Она потеряла интерес к миру. Мама звонила папе, вела с ним долгие разговоры. Водила дочку по врачам. Дочь покорно следовала за мамой. После каждого обследования врачи пожимали плечами, долго молчали и, наконец, называли взаимоисключающие диагнозы. А Нюра думала о том, что если б можно было, она с удовольствием поменяла бы маму на папу. Мама, даже если её обменяешь, всё равно будет приходить домой. А папа... А папу надо как-то заполучить. Хотя бы поменять на самое дорогое. Королевский ребёнок никак не превращался в человека.

Папа пришёл через полгода. Принёс подарки: коробку пластелина, шоколадные конфеты в царских обёртках и альбом для рисования с шершавыми листами. Нюра боялась подходить близко к отцу и не решалась называть его папой. А вечером... А вечером папа сам пришёл в её спаленку. Опустился на колени перед кроватью.
- Прости, люба! Прости, не пришёл сразу. Я твои жёлуди всё время в кармане носил... Прости, долго думал... Мне маму надо было заново полюбить.
- А меня?
- А тебя я всегда любил.
- И даже, когда в парке бегал?
- И тогда тоже.
- И когда не видел меня?
- Когда не видел, тем более любил.
«Значит, они всё-таки волшебные», - улыбнулась Нюра.
- А теперь?
- Теперь я буду жить с вами, дома.
Нюра крепко обхватила папину шею и изо всех сил подула ему в ухо. Отец и дочь смеялись долго, до коликов, под едва слышный перестук тройки желудей в кармане королевских брюк.

[swisstun]

..дорогой фантик ...

именно фантик и не более...
а дорогой это скока?

[LudmilaKulikova]

Земля, море и счастье
Людмила Куликова

Сквозь огранёные стёклышки верандовых окон дробилось солнце квадратами, отражаясь на дощатом полу, исходящем матовым мастичным блеском. Игра световых бликов превращала старую веранду в шкатулку с камушками червоного золота. Золотые россыпи переливчато откликались в видимом мире, надёжно упрятав себя в мире параллельном. Жаккардовая штора, сдвинутая в сторону, скрутилась серпантином, по низу образуя волнующую драпировку. Съехавшая с середины ажурная скатерть обнажила добрую половину кленовой столешницы и, удерживаемая тяжёлой вазой из массивного дутого стекла, небрежно свесила края в кручёной бахроме. В вазе горделиво топорщилась пожухлая кала. Старушка обнаруживала больше прелести, чем свежесрезанный бутон утренней розы. Истрескавшиеся края калы напоминали ценный китайский фарфор. Лодочкой завёрнутый лепесток день ото дня становился всё прозрачнее, вощоность пропала напрочь и крепость в стебле сдавала. Красота увядающего цветка подчёркивала уснувшее на веранде время.

Полин сходила с ума от старины. Она замерла, сидя в плетёном кресле, наблюдая послеполуденное солнце, пропущенное сквозь сито верандовых окошек. Шотландский плед сполз вниз, тёплой собакой свернулся у ног и согревал озябшие в прохладе дома стопы. Дремота подкралась воришкой и наложила властную руку на полуприкрытые веки. Женщина не противилась сну, успев перед забытьем отметить благостное чувство умиротворения.

Когда солнце сдвигалось с южной точки, Дангаст впадал в дрёму. Крошечный провинциальный городок с несоразмерной экономическому статусу популярностью вздыхал протяжно и с началом отлива укатывался в тягучую предсонницу. Отлив уносил с собой симфоническое сопровождение набегающих волн, оставив городку редкие птичьи пересвисты да прерывистые шумы ветра в кронах столетних дерев. С отступлением воды в заливе энергия курортников сходила на нет, они прятались по своим миниатюрным спальням в прибрежных отелях и дачных домиках, задергивали плотные шторы и засыпали безгрешным сном до четырёх часов с тем, чтобы после пробуждения, едва протерев глаза, быстренько одеться в соответствующие вечерним прогулкам одежды и успеть занять очередь за ревеневым пирогом. Обеденные залы курортного дома напоминали морские птичьи базары: публика галдела, стучала вилками и ложками, поедала пироги, оставляя на скатертях розовые ревеневые пятна, звучно прихлёбывала некрепкий кофе и с нетерпением посматривала в окна: скоро отхлынет вода на километры и грязь, вожделенная целебная иловая грязь, заманит их в границы Северного моря.

Мартин прикорнул за книгой. Очнулся от внезапного детского смеха под окном, потянулся бодряще, прошёл через затенённую гостиную и ступил на веранду. Он не заметил разбрызганных солнечных отражений, не приметил искусного небрежья скатерти, не оценил эстетику увядшего цветка, а залюбовался спящей Полин. Эта женщина неудержимо влекла к себе. Не красотой, нет. Напротив, заурядное лицо с едва заметными бордовыми прожилками на щеках, которые на расстоянии можно принять по ошибке за молодящий румянец, не отличалось особой привлекательностью. Полин уже перешагнула пятидесятилетний рубеж, не прятала подступающую старость за макияжем и, казалось, смиренно ожидала внезапного призыва из-за облаков. Для шестидесятипятилетнего Мартина она была всё равно молода. Полин признавалась, что общество Мартина делает её счастливой. То, как его слова и его присутствие претворялось для Полин в счастье, и притягивало больше всего. Профессор филологии, сухой, жилистый и высоченный, как бесконечная лиановая ветвь, не уставал дивиться чуду осчастливливания. Не верилось, что вот так просто – от пары нежных слов, от нескольких рассказанных историй, от оказанной толики внимания – может кто-то сиять и переполняться благодарностью. Не верилось, что так может реагировать Полин, много лет страдающая непреходящими приступами чёрной меланхолии.

- Полин, просыпайтесь, - легко дотронулся до плеча.
- Да-да, сейчас! Я вовсе не спала.
- Море отступило. Время собирать ракушки.
- Но сначала – ревеневый пирог! – смеясь потребовала Полин.
- Непременно! Как же без него!

В курортном парке людно. Протоптанные дорожки между газонами и деревьями выводили к одному месту – к главному павильону, а от него двумя узкими тропами – на высокий берег, кораблём выступающий над кромкой залива. Баллюстрада начала прошлого века ограждала мыс по верху, прерываясь в некоторых местах для спуска к песчаному берегу. Внизу, на пятачке дикого пляжа, резвились дети и собаки. Те и другие радостно визжали и высоко подпрыгивали. Отведав ритуального пирога и запив его горячим кофе, миниатюрная Полин и высоченный Мартин отправились по бывшему ещё несколько часов назад морскому дну к неблизкому маяку. Их туго зашнурованные резиновые боты шлёпали по илистым наплывам, волнистыми барханами возвышающимися над ровным песчано-ракушечным грунтом. Две параллельные дорожки следов чернели позади шагающих. А у горизонта, за сизой полоской противоположного берега, тонуло солнце в оранжевой воде.

- Знаете, дорогой Мартин, до недавнего времени я жить не хотела.
- Не думайте о прошлом, Полин.
- Здесь так необычно! Вместо вод залива – иловая пустыня. Серый цвет во всех мыслимых оттенках... И снова хочется умереть!
- Вы говорите об этом с таким восторгом.
- Наверное потому, что смерть представляется мне состоянием высшей уединённости. А здесь - оглянитесь! – на много километров ни души, ни здания, ни дерева. Мягкий ил под ногами, будто приглашает прилечь. Небо вечернее закроет твои глаза. Ветер занесёт песком тело.
- Полин, вы - просто поэт смерти.
- Чем дрожать от страха смерти, лучше воспевать её. Пожалуй, единственное средство преодоления навязчивой фобии.
- Я ничего не понимаю в страхах и смертях.
В нескольких шагах от путешественников, отмеченный закатным солнцем, блеснул выпуклый бок морской раковины. Мартин высвободил раковину из вязкого ила, не жалея льняного пиджака обтёр рукавом и протянул спутнице.
- Смотрите, форма напоминает мифический рог изобилия. Когда снова начнёт одолевать тоска, шепните в раковину заветное желание, и оно исполнится.
- Вы верите в сказки, дорогой профессор?
- Если б не верил, как и вы, поддался бы чарам меланхолии.

С трудом переставляя в иловой мути ноги, пара двигулась дальше. Полин шла, держа у груди перламутровую морскую раковину и думала о том, как сталось, что моллюск вынужден был покинуть свой дом? Жив ли он сейчас? Может, его склевала чайка? В мире нет безопасного места. Всё разрушаемо, преходяще. Может быть, моллюску стало невыносимо грустно, и поэтому он выскользнул из домика? А вдруг он вздумает вернуться?
- Не лучше ли нам оставить раковину на прежнем месте, Мартин? Боюсь, хозяин, возвратившись, будет горевать о нём.
- Ещё минуту назад вы упрекали меня в том, что я верю в сказки, - мягко намекнул профессор.
Небо неимоверно синело, грозясь опрокинуть небесные чернила. Шагать становилось труднее.
- Не вернуться ли нам?
- Попробуем добраться до маяка.

Мартин и Полин долгие годы снимали одну и ту же дачу, но в разное время. Так случилось, что лишь в прошлом году приехали в Дангаст одновременно. Они нашли знакомство друг с другом приятным и по-братски разделили дачные помещения. Мартин уступил веранду и угловую спальню, сам занял большую почивальню. Гостиной, кухней и ванной пользовались сообща. Мартин нарочито услужливо расшаркивался перед дамой. Полин веселили забавы профессора и возвращали хорошее расположение духа. Само собой разумеется, они начали прогуливаться вместе. В течение года наведывались на дачу ещё несколько раз. И всякий раз Мартин приезжал тогда, когда Полин, ещё не успев распаковать дорожный саквояж, наслаждалась в переливчатой веранде послеобеденной дрёмой. Оба некоторое время назад овдовели, не терпели одиночества, но превыше всего любили уединение. Теперь уединённость делили на двоих. Под аккомпонимент отрывистого чавкания бот вышагивали по иловой пустыне, молчали или обменивались короткими фразами.

Солнце пряталось за красно-белым стволом маяка, опускаясь всё ниже и ниже. Как полосатый святой истукан светился маяк солнечной аурой. Как солнце в море, зачарованный необычной картиной, Мартин погружался в размышления. Он любил мечтать. Дневные грёзы обладали медитативным эффектом. Мартин мог быстро отключиться от внешнего мира с тем, чтобы после медитации с новыми силами и трезвым умом приняться за решение насущных филологических задач. Любой пеший путь использовал для подобных отвлечений. Вот и сейчас, аистом отмеривая полутораметровыми шагами морское дно, воскресил из небытия придуманного мышонка Пикса и отправился с ним на крыльях полярной совы к снегам Лапландии. Мартина не смущала кажущаяся детскость содержания грёз: Пикс слыл пронырой и не в пример обычным серым мышам был смышлён, начитан и вообще – великий энциклопедист. В тот момент, когда Пикс, зарывшись в оперении ночной птицы, всем препятствиям назло добрался таки до крайне северной страны, Мартин шестым чувством уловил неладное во внешнем реальном мире. Прислушался и понял, что чавкает ботами по илистой грязи в полнейшем одиночестве.
- Полин!.. Полин, откликнитесь!... Полин, где вы?!

Впереди, на фоне утыканного ранними звёздами неба, выделялся маячными огнями Арнгаст , позади и с боков - густая темнота, как если бы в одночасье духи тьмы поглотили всё живое, оставив по недосмотру два световых ориентира и мечтающего долговязого профессора филологии. Неожиданное исчезновение Полин вызвало доселе неведомое острое чувство вселенского одиночества, дротиком насквозь пробившее сердце Мартина. Почудилось, он отделён от всеобщего, от человечества, от земли.
- Полин!.. Полин!.. – отчаянно завопил профессор.
Заметался, споткнулся о грязевой наплыв, упал животом вниз, располосовав подбородок сколом лежавшей в иле ракушки. Понял, ночью искать бесполезно. Надо принять рациональное решение. Вернее всего было бы идти к маяку, дождаться утра и... И? Через несколько часов начнётся прилив, на рассвете иловое дно скроется под водой. Вдруг Полин лежит в грязи точно также, как он? Может быть, она тяжело поранилась? Может быть, упав, какое-то время была без сознания и поэтому не смогла сразу окликнуть? Прибывающая вода всё затопит.

Мартин не знал, что предпринять. Безвольно сидел по пояс в иле. Если он не найдёт Полин... нет, если он позволит ей погибнуть... лучше ему не покидать этого дна... пусть и он умрёт...
- Полин, как я мог потерять тебя?! Так долго искал... и нашёл своё счастье... нечаянно... на старой даче. Я не должен вернуться в Дангаст один... я найду тебя. Мы поженимся. Мы, наконец-то, станем мужем и женой! Мы переселимся на дачу, и я буду наблюдать, как ты дремлешь на веранде... Полин!..
Мартин с трудом поднялся и пошёл в ночь, оставив за спиной сигнальные огни Арнгаста.

Рассвет раздирал тьму туманом. Облака белёсого марева проявлялись кусками, отвоёвывая пространство у нехотя отступающей ночи. Вода начала прибывать. Через несколько часов она заполнит многокилометровую пустыню в продолговатом извиве материка, затопит карту человеческих страстей: хаотичные множественные следы одного и чёткий решительный пунктир другого. Мартин убоялся смерти. Он вернулся на дачу, мокрый по пояс, продрогший и глубоко несчастный.

Дверь оказалась незапертой. На веранде в кресле спала Полин.
- Как?! Вы здесь? Вы спите безмятежным сном?! Когда я там... там... я... я искал вас... я искал вас всю ночь!
Полин открыла глаза.
- Мартин? Что с вами? Вы в грязи и перепачканы кровью! И вообще, где вы пропадали всё это время? Боже! Как вы выглядите!
Мартин опустился на стул, свесив длинные руки вдоль туловища.
- Полин, куда вы исчезли? – прошептал дивясь.
- Я? Исчезла? Это вы, дорогой мой профессор, внезапно куда-то пропали! Я немного отстала, подбирая раковины, а когда распрямилась, вас впереди уже не было. Я звала вас. Потом ждала долго, оставаясь на месте, думала вы вернётесь. А потом испугалась наступающей ночи и пошла обратно в Дангаст. Вот и весь роман. Я знала, что вы придёте домой. Даже не сомневалась в этом. Но почему в таком виде?
- Вы – эгоистка, Полин. Не стали разыскивать меня.
- Я была уверена, что вы благополучно вернётесь домой. Не ночью, так утром. Хотя бы и на пароме. А мне было страшно стоять одной в холоде и темноте. Я представила себя моллюском, который потерял свой домик, и его вот-вот проглотит прожорливая чайка. Ужасное чувство!
- Полин, вы заставили меня пережить не меньший ужас.
- Не говорите так, Мартин. Пойдёмте пить чай.
- Я покидаю вас. Мы не сможем больше делить дачу в одно время. Я буду приезжать сюда, как и прежние двадцать лет в то время, когда здесь никого не будет.
- Вы здорово обиделись, дорогой Мартин.
- Да не обиделся я! Я просто-напросто сломлен! Понимаете, слом-лен! Я пережил такой страх и ужас, от которого до сих пор дрожат колени!
- Ну вот. Будет что вспомнить.
- Нет, вы посмотрите! Она ещё шутит! Эгоистка! Монстр!
- Ах, если бы! Я встречаюсь со страхом по сто раз на дню, а о смерти думаю, как минимум, дважды: перед сном и после пробуждения. И всякий раз меня охватывает дрожь. Пока не унюхаешь смерти, не узнаешь вкуса жизни... Поезжайте, если хотите. Ваше право.

Мартин долго отмывался в ванной. Потом также долго собирал чемодан. Переходя из комнаты в комнату, намеренно резко двигал стульями и громко стучал каблуками по половицам, нарочно покашливал и даже дважды чихнул. А когда, наконец, собрался, войдя на веранду, поставил чемодан и минут пять перебирал купюры в портмоне, какие-то аусвайсы и старые билеты. Полин смотрела на увядшую калу и завидовала ей. Мартин вздохнул и не прощаясь вышел из дома.

* * *

В течение последующего года Полин дважды совершала попытку самоубийства и оба раза её спасал почтальон, имеющий поручение доставлять корреспонденцию лично адресату. Карета скорой помощи, к счастью, прибывала в считанные минуты. Усилиями врачей Полин возвращалась к жизни и в свои вдовьи аппартаменты. Она мало говорила и никогда не расставалась с большой перламутровой морской раковиной.

Мартин вскоре женился на молодой аспирантке. Девушка родила ему сына. Пожилой счастливый отец рассказывал ребёнку бесконечную сказку про мышонка Пикса и его невероятные приключения. Вывозил семью на дачу в Дангаст. Они гуляли по берегу и никогда - по иловому дну во время отлива.

[swisstun]

Земля, море и счастье
...

ну и в чём щястье?
расказ какойта гнилой... пахнет тухлятиной... но некоторым извращенцам типа Палины наверна нравицо

[LudmilaKulikova]

Свистун, я давно подозревала, что Вы в меня тайно влюблены :-)

но не до такой же степени!

Лучше напишите мне приватное письмо.

[swisstun]

Свистун, я давно подозревала, что Вы в меня тайно влюблены :-)

но не до такой же степени!

Лучше напишите мне приватное письмо.

думаеш? а что такое "приватное письмо" ?
я никогда и простого письма никаму ниписал... а тут ищё и приватнае нада...

[LudmilaKulikova]

думаеш? а что такое "приватное письмо" ?
я никогда и простого письма никаму ниписал... а тут ищё и приватнае нада...

ну ета такое письмо, в котором пра всякие нежнасти пишут...

[swisstun]

ну ета такое письмо, в котором пра всякие нежнасти пишут...

ясна
ути-пути-пути...

[LudmilaKulikova]

ути-пути-пути...

ну вот... уже лучше
а то "гнильё", "тухлятина"...

а я в ответ прошепчу: "тути-фрути-слути"

[swisstun]

..."тути-фрути-слути"

о я уже кончил и что теперь?

[LudmilaKulikova]

о я уже кончил и что теперь?

начинайте сначала...

* * *

От этого Терека
в поэтах
истерика.
Я Терек не видел.
Большая потерийка.
Из омнибуса
вразвалку
сошел,
поплевывал
в Терек с берега,
совал ему
в пену
палку.
Чего же хорошего?
Полный развал!
Шумит,
как Есенин в участке.
Как будто бы
Терек
сорганизовал,
проездом в Боржом,
Луначарский.
Хочу отвернуть
заносчивый нос
и чувствую:
стыну на грани я,
овладевает
мною
гипноз,
воды
и пены играние.
Вот башня,
револьвером
небу к виску,
разит
красотою нетроганой.
Поди
подчини ее
преду искусств —
Петру Семенычу
Когану.
Стою,
и злоба взяла меня,
что эту
дикость и выступы
с такой бездарностью
я
променял
на славу,
рецензии,
диспуты.
Мне место
не в «Красных нивах»,
а здесь,
и не построчно,
а даром
реветь
стараться в голос во весь,
срывая
струны гитарам.
Я знаю мой голос:
паршивый тон,
но страшен
силою ярой.
Кто видывал,
не усомнится,
что
я
был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
взвинчена хоть,
величественно
делает пальчиком.
Но я ей
сразу:
— А мне начхать,
царица вы
или прачка!
Тем более
с песен —
какой гонорар?!
А стирка —
в семью копейка.
А даром
немного дарит гора:
лишь воду —
поди
попей-ка!—
Взъярилась царица,
к кинжалу рука.
Козой,
из берданки ударенной.
Но я ей
по-своему,
вы ж знаете как —
под ручку...
любезно...
— Сударыня!
Чего кипятитесь,
как паровоз?
Мы
общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
мне
много про вас
говаривал
некий Лермонтов.
Он клялся,
что страстью
и равных нет...
Таким мне
мерещился
образ твой.
Любви я заждался,
мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
Попросту.
Да так,
чтоб скала
распостелилась в пух.
От черта скраду
и от бога я!
Ну что тебе Демон?
Фантазия!
Дух!
К тому ж староват —
мифология.
Не кинь меня в пропасть,
будь добра.
От этой ли
струшу боли я?
Мне
даже
пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
тем более.
Отсюда
дашь хороший удар —
и в Терек
замертво треснется.
В Москве
больнее спускают...
куда!
ступеньки считаешь —
лестница.
Я кончил,
и дело мое сторона.
И пусть,
озверев от помарок,
про это
пишет себе Пастернак.
А мы...
соглашайся, Тамара!
История дальше
уже не для книг.
Я скромный,
и я
бастую.
Сам Демон слетел,
подслушал,
и сник,
и скрылся,
смердя
впустую.
К нам Лермонтов сходит,
презрев времена.
Сияет —
«Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!

*
1924, Владимир Маяковский

[swisstun]

...
соглашайся, Тамара!
...

а чо идея соглашайся

[LudmilaKulikova]

Линда, Моритц и пятнадцать возражений

Людмила Куликова


В открытую форточку чирикнул случайный воробей, выпукло колыхнулась тюлевая занавеска. Тополиные пушинки заметались в солнечном пространстве комнаты – Моритц собирался на свиданье. Он основательно побрил яйца, обильно оросил туалетной водой Armani Code подмышки и нанёс афташейв Dior
Eau Sauvage на выскобленные щёки. Натянул новые потёртые Levi´s с жеваной этикеткой и заправил в них белую рубашку стиля casual. Модным узлом завязал красный кашемировый шарф по шее. Надев матово блестящие рингеровские туфли, встряхнулся и замер на секунду. Гостиничное створчатое зеркало трёхмерно отразило сорокасемилетнего холостяка. То, что в своё время не сумел осуществить великий фюрер, предстоит сделать Моритцу - овладеть необъятной Россией в лице пышнотелой, увядающей женщины с древним кельтским именем Линда. Тело её он уже попробовал, осталось добраться до хвалёной русской души. Несмотря на восточно-немецкое происхождение, порочные мысли с политической подоплёкой не вызывали у бюргера ни капли стыда. Былое коммунистическое воспитание укоренило благоговейное отношение ко всему советскому, и мужская гордость Моритца раздувалась от возможности завладеть представительницей некогда образцовой и в политическом смысле недосягаемой для ГДР страны. Через двадцать лет после падения берлинской стены решился Моритц на главное завоевание в своей жизни: причаститься к Советам посредством женщины. В бюро по оказанию брачных услуг он выбрал фото типичной матроны из Санкт-Петербурга.

Этот немец мотался по ней, как оглашенный. «Ficke! Ficke mein Schwanz!», - лихорадочно шептал он Линде, вороньим носом тыкаясь в искусно накрашеный глаз, опушеный приклеенными ресницами. Скромный и дисциплинированный в обычной жизни, в сексе Моритц превращался в грязного пирата. Скабрезные слова заводили арийца. «Ja, ja. Ich ficke», - по-матерински успокаивала любовника девушка, отворачивая лицо. Кровать стучала матрасом. Или это матрас стучал о деревянную раму, уложенную на каркас рустикального ложа? Линда пыталась понять, откуда идёт стук, проникла воображением через спутанные простыни, добралась до многослойного содержимого матраса, отделяя пружины от биологического наполнителя, перебила себя мыслью о том, что название кроватной подстилки пишется с «ц» на конце, подумала о мужском конце и о конце абсолютном, как неожиданно вздрогнула от суматошного крика: «Ich komme! Komme!». Моритц дёрнулся конвульсивно и распластался на облегчённо вздохнувшей Линде. «Слава те, кончил!».

Линда и Моритц представляли из себя странную пару. Он – низкорослый, худощавый, модой компенсирующий прорывающиеся наружу комплексы, галантен и спокоен. Она – широкая в кости, округлая, с большим животом, выше немца на полголовы и старше его на год, в одежде - приверженица практичности и свободных фасонов. В высказываниях – грубовата и прямолинейна. Он пять раз в неделю бегал трусцой, три раза в неделю парился в сауне, даже в путешествии не прерывал своих занятий. Она запоем читала книги, поедала сладости и бесперспективно мечтала о старинном особняке где-нибудь в Альпах, хотя в повседневной жизни довольствовалась малым. Такой образ жизни медленно разрушал здоровье Линды, но никак не отражался на оргазме. Наоборот – с возрастом оргазмы Линды по воздействию и аромату приобрели терпкость и утончённость выдержанного крымского хереса, что не преминул отметить и новый друг: «Ах! Каков запах твоих соков! Köstlich!.. Как крепко твоя Pipi сжимает мой ствол! Wie geil ist das!».

С Моритцом было всё куда сложнее. Спортивность превращала его по ночам в механический поршень, оргазмы же случались вымученные. Один этот, на Линде, стоил ему нескольких литров пота и половины бессонной ночи. Но Моритц быстро смекнул, что завоевание России только лишь оргазмами, увы, не произойдёт. Если им высшая точка соития переживалась, как редкое праздничное событие, то для Линды оргазм был само собой разумеющейся мимолётно-радостной обыденностью. Эту матрону надо брать умом и сердцем. И ни в коем случае материальными вещами! Русские прежде всего ценят духовность. Он стал заводить с Линдой дружеские споры и почти всегда выражал солидарность с её суждениями, даже если и не был согласен. На самом деле, Моритц в дискуссиях никому не уступал, убеждения менял редко и неохотно, но ради русской женщины пошёл на вынужденный компромисс.

А Линда ожидала от немца приятных подарков, простых немудрёных знаков внимания. А хотя бы и дорогих! Как-то же он должен расположить её к себе. Безоговорочное единение мнений не приближало Линду к Моритцу, а лишь навевало тягучую грусть. Показывая достопримечательности Санкт-Петербурга, намеренно замедляла шаги возле флористов. Внаглую пялилась на умело составленные букеты, а от них переводила взгляд на спутника. Тайные знаки арийцем упорно не расшифровывались. Несколько раз Линда заводила Моритца в парфюмерные магазины Brocard. Теперь гость скользил взглядом по подсвеченным стеклянным полкам с разновеликими пузырьками, и недоумённо повторял: «У меня уже куплены одеколоны... Мне не надо парфюмерии...». Безуспешным оказался и поход в Пассаж. Крокодиловые сумки и босоножки о двух ремешках по цене жидкокристаллического телевизора не вдохновили Моритца на жертвоприношения бывшей советской даме при всём его эсэсэровском трепете. Линда призадумалась. Интерес с гостю грозил улетучиться. Как истинный немец, Моритц оказался скупым, особенно, в мелочах. Как истинная русская, Линда щедрилась на других. Чтоб окончательно не разочароваться в женихе, она спасала ситуацию, своими усилиями делая совместное времяпровождение приятным. Линда поставила на кон три сбережённые зарплаты. Оплачивала ужины в ресторанах, поездки на катере по каналам и Неве, покупала Моритцу подарочные книги, посвящённые искусству, водила в оперу. Просто потому, чтоб осознанием беспредельного безразличия не портить себе настроение. Дарить подарки нравилось ей не меньше, чем получать. Правда, последнее случалось очень редко.

Эта пышная женщина не была безразлична Моритцу. Отнюдь. Он желал полюбить её, как собственную маму. Э-э-э... Маму?.. В общем-то, сравнения тут не имеют значение. Он старался, очень старался любить Линду. Даже признался, что у Линды вкусная попка, и что пристроиться к ней сзади нравится ему больше, чем лежать сверху. Сзади движениям не мешает объёмный живот и можно наблюдать процесс сношения с наслаждением. Откровенное интимное признание должно бы улестить россиянку и в её глазах вознести Моритца на определённую высоту. С Линдой он пережил оргазмов больше, чем за последние десять лет, и ему не трудно одаривать её комплиментами. Он очень старался. Ещё чуть-чуть и советская страна будет одолена. Невероятное чувство душевного подъёма овладевало им всякий раз, когда он думал об инкорпорации СССР и ГДР в лице Линды и себя. Победить стоящего «над» много сложнее, чем находящегося «под» - такими достижениями можно по праву гордиться. Моритц был почти у цели, если бы не досадное недоразумение.

В один из дней Линда пригласила гостя в Петергоф полюбоваться фонтанами. Она провела ночь в номере у Моритца, быстро собралась и теперь наблюдала его приготовления к поездке. Немец без ложного стеснения расхаживал нагишом по комнате, отправляя утренний ритуал, начинающийся бритьём яиц и заканчивающийся нанесением геля на чуб. Линду веселили эти манипуляции, она смеялась и дивилась иностранцу. Облачённый в свежую рубашку и прогулочную двойку от McQueen, благоухающий изысканными ароматами Моритц взял с прикроватного столика початую пластиковую бутылку с водой двухнедельной давности. Линда думала, пойдёт выливать, но бутылка перекочевала в сумку немца.

Они благополучно добрались до Петергофа. Держась за руки, брели под жгучим солцем. Щурясь, любовались фонтанными сооружениями до тех пор, пока их не одолела жажда. Тут-то Моритц и достал припасённую бутылку. Отхлебнув несколько глотков, протянул пластик Линде:
- Пей.
- Это?! Нет, спасибо! – обиделась Линда.
- Что так? – невинно поинтересовался друг.
- Он ещё спрашивает! Пей сам свою прокисшую воду! И вообще, как ты можешь такое предлагать?! – неожиданно взорвалась женщина.
- А что я такого дурного сделал? Нормальная вода.
- Если не считать, что ей уже сто лет! В ней микробов и яда больше, чем молекул!
- Не понимаю, что тебя так расстроило? Сколько раз пил несвежую воду, жив до сих пор. И с тобой ничего не случится. Это хорошая вода, я её из Германии привёз.
- Вот уж поистине, что немцу хорошо, то русскому смерть. Предлагаешь дерьмо, а я должна радоваться, так по-твоему?. Да как ты можешь вообще предлагать такое мне, женщине! – всё более распалялась Линда.
Моритц критически оглядел подругу с ног до головы. Линда в простом ситцевом сарафане и вьетнамках на босу ногу никак не походила на принцессу.
- Милая, ты меня пугаешь. Очень неадекватная реакция на простую воду. Причём здесь пол? Я бы и мужчине предложил.
- Он бы тебе скоренько рожу набил. Уточняю: реакция не на воду, а на предложение несвежей воды. И давай закроем тему, сказала же – не хочу воды.
- Но почему, почему такая реакция? – горячо недоумевал Моритц.
- Потому что в этом предложении – твоё пренебрежение мной.
- Ничего подобного! Странные взаимосвязи. Я только предложил попить воды...
- Именно! – перебила его Линда. – Предложил протухшей воды, когда я на тебя не жалею своих кровных, трудом и жертвой заработанных денег! Думаешь, они мне легко достаются?! - почти плакала Линда.
- Не понимаю, что общего между водой и моим отношением к тебе? Почему ты делаешь из мухи слона? И о каких деньгах ты ведёшь речь, в конце-концов? Выпей и ты убедишься, что не умрёшь.
- Потом будет поздно. А зачем ты, собственно, пытаешься меня переубедить?
- Потому что ты неправильно думаешь.
- Послушай, Моритц, оставь мне мои вкусы и предпочтения. Я же тебя не заставляю не пить эту воду.
- Я всё-таки хочу, чтоб ты выпила и убедилась, что ничего не произойдёт.
- Не хочу. Отстань!
- Я начал сомневаться в тебе, Линда. Такая странная реакция на простое предложение очень пугает. Кажется, мы не сможем жить в мире.
- А ты думай, прежде, чем предлагать, тогда никаких споров не будет. Надо же иметь элементарное уважение к женщине.
- Мне непонятны твои претензии. Я тебя уважаю. Я только предложил тебе э... несвежей воды и - невероятная реакция! В молодости в походах пил только такую воду и - ничего, живой.
- Спасибо, не надо воды.
- Линда, мне хочется убедить тебя в обратном.
- Бесполезная затея. Позволь употреблять то, что нравится, и отказываться от того, что не нравится.
- Но это неверно! Ты должна преодолеть в себе нежелание! Иначе так ничему в жизни и не научишься, - Моритц забыл о позиции соглашения и азартно вовлёкся в спор.
- Ради чего?! Ради чего я должна преодолеть своё нежелание и выпить мерзопакостной воды, если я вот сейчас подойду к киоску и куплю прохладную воду в закупоренной бутылке ?! – разозлилась Линда.
- Человек должен себя тренировать...
- Мало того, что предложил дерьмовой воды, ты ещё на мою свободу заришься!
- Причём здесь свобода?!
- А при том! Отнимаешь у меня свободу выбора не пить протухшую воду. Кажется, ты не подозреваешь о том, что есть люди, по-разному реагирующие на одни и те же вещи.

Они уже давно разняли руки и держались друг от друга на безопасной дистанции. Шли какое-то время молча, находясь в круговой обороне воды и испытывая неодолимую жажду. В двухстах метрах от них набегающие волны перебирали береговые камни Финского залива, в нескольких десятках шагов – блестящей гладкой стрелой тянулся сквозь парк переполненный морской канал, обрамлённый аллеей островерхих тонких фонтанов, на уровне вытянутой руки - поребрик помпезного «Самсона», поотдаль - сразу три киоска с мороженым и газированной водой. К ним тянулись вздыхающие очереди. Дети таранили вереницы, в нетерпении бегая от родителей к фонтанам и обратно. Ловили ладошками брызги, смеясь и подпрыгивая.

Линде захотелось оторваться от немца и примкнуть к детям. Она устало опустилась на колкую траву стриженого газона. Моритц не решался сесть рядом. Опасался, что светлые льняные брюки примут в себя зелень петергофской лужайки.
- Послушай, Линда. Ты есть простая русская баба. Ein einfaches russisches Weib. И при этом ведёшь себя, как королева, - неожиданно для себя выпалил Моритц.
Линда в прищур глянула на любовника и со смаком отрезала:
- Дурак!
- Я ради тебя всё бросил, пошёл на расстраты, приехав в Питер, а ты... а ты устраиваешь театр!
- Ей богу, дурак. Да катись ты, немчура сраная!
Моритц вспомнил сочные оргазмы и пошёл на попятную.
- Ведь нам было хорошо друг с другом, не так ли? Я даже собирался на тебе жениться...
- Ни за какие богатства!
- Для моего самоопределения очень важно, чтоб ты находилась рядом...
- Ишь ты!
- Ты очень приятная женщина, но эти вещи... твоё упрямство... я не понимаю. Ведь я ни в чём не виноват.
- Да когда это мужики себя виноватыми признАют! Что русский, что немец – один бес.
- Наоборот, я делал всё для тебя, чтоб...
- Всё?! Милый, ты даже не представляешь, что такое «всё» для женщины. Ты пока ещё даже пальцем не пошевельнул ради меня. Так что – отдыхай!
- Я не понимаю, о чём ты говоришь.
- Свободен, я сказала!
- Что мне нужно делать?

Линда тяжело поднялась с лужайки, отряхнула задницу и не взглянув на Моритца направилась в сторону сверкающего залива. Для немца завоевание России окончилось крушением. Он поплёлся вслед за матроной, лихорадочно размышляя, каким способом можно ещё спасти положение... Проклятье! Зачем эта женщина ему вообще понадобилась? Почему Моритцу важно положить на лопатки дочь России? Почему он, как последний идиот, тащится за ней – толстой, самодовольной, бесцеремонной особой? Что за китч! Моритц развернулся и зашагал к киоскам. Томясь, отстоял очередь, купил минералки в запотевшей бутылке. Сделав несколько глотков, с удивлением крякнул: вода из стеклянной тары обладала отменным вкусом.

В высоком небе Петергофа кружили чайки. Струи фонтанов Нижнего Парка безнадёжно стремились достать до их крыльев. К солоноватому привкусу морского воздуха, зависшего над дворцами и скульптурами, примешивался запах прибитой коротким летним дождём пыли. Радугой расцвечивались брызги менажерных водомётов. Душа Моритца наполнилась озоном.

Через несколько дней, сидя в гостиной своей ваймаровской квартиры и настроив лептоп, Моритц выстукивал электронное письмо. «Я – твой вечный должник, Линда. Ты избавила меня от давлеющей зависимости и подарила свободу. Теперь мне всё равно, как отзовётся мой «пук» в России. Lebe wohl!»

[swisstun]

а ты Poppy Z. Brite читала?
у вас помоему чета общее

[LudmilaKulikova]

а ты Poppy Z. Brite читала?
у вас помоему чета общее

не читала...
а чё общее-то?